Встреча 1. КОНИ АПОКАЛИПСИСА
Иду по бульвару, наслаждаюсь. Снежок искрится, фонари мерцают. Лепота. А навстречу — чинно так, под ручку — поддатые бомж с бомжихой. Поравнялись, и бомжиха мне:
Я окаменела. Был бы наш брат интеллигент, я бы быстро нашлась что ответить: "Мол, офигели вы, что ли, господа, такое на ночь спрашивать?". А тут надо со всей ответственностью. С душой надо. Но самое страшное — чувствую: не знаю! Не знаю ответа на вопрос. Стою, краснею.
— Простите, — говорю, когда пауза уже неприлично затянулась, — не могу ответить на ваш вопрос, давно первоисточник не перечитывала.
И зачем-то добавила по-армейски: "Виновата".
— Да не знает она, Любань, пойдем, — смилостивился Пал Палыч и икнул.
Любань смерила меня с головы до пят взглядом, далеким от всякого снисхождения, и процедила, как мухобойкой прихлопнула: "А еще — в шюбе!".
Встреча 2. ЭПИТАФИЯ
Дедок из соседнего двора подошел, поздоровался, неловко потоптался на месте и выдал новость: — Рич эта… умер вчера…
Рич — веселый кобелек той-терьер — частенько сопровождал нас с Санчесом во время утренних прогулок, заслужив наше бесспорное уважение за свой бесстрашный характер и полное отсутствие пустобрехства, характерного, увы, для представителей этой славной породы.
— Умер вчера, — эхом подтвердил дедок и часто-часто заморгал. Затем последовали обязательные в таких случаях подробности Ричевой болезни и лаконичный вердикт — "Такой хороший был пес, никогда в доме не гадил".
Дедок съежился и заплакал. Я поняла, что он хотел рассказать. Что они счастливо прожили все эти 20 лет Ричевой жизни, 15 из которых была жива бабка. Что по вечерам они с бабкой сидели рядком перед телевизором, и Рич всегда вклинивался между ними. Что он заменил им вечно занятых детей и внуков. Что своими трюками и ужимками прикрывал дедку от бабкиного гнева, когда тот с пенсии покупал поллитровочку и порой перебирал за воротник. И после бабкиного ухода, э, да что говорить, кто его знает, как бы все обернулось, если бы не Рич? Такой маленький, а вот поди-ка ж, вытащил… А сейчас вот — полное пепелище. И что делать с этим пепелищем, дедок не знает, но чувствует, что заново застроиться силенок уже не хватит.
Он хочет рассказать мне об этом, как сочувствующему элементу, но не может подобрать слов, чтобы описать это ощущение огромной черной дыры, в которую со свистом улетело все дорогое, и он хватается за наиболее доступное пониманию обывателя собачье достоинство покойного, рождая одну из самых блестящих и торжественных эпитафий, сделавших бы честь любому человеческому святому:
"Рич, который никогда не гадил в доме, сиречь — ближнему своему". Requiescat in pace!
Встреча 3. СТАРШИЙ НИКОЛАИЧ
Только что мы с Валерой повстречали Винсента Вульфа собственной персоной. В петропавловской реинкарнации это оказался человек с грустными глазами, весь опутанный проводами от наушников. Он вышел к нам из темноты на свет одинокого фонаря и, качаясь, долго выколупливал наушники из ушей, наверное, минут пятнадцать. Все это время мы молчали. Он молчал грустно, а мы сочувственно. Наконец, незнакомец распутался, приветливо покачался и спросил на удивление трезвым голосом:
— Ребята, у вас есть проблемы?— Неа, — ответили мы. — Если будут, обращайтесь. Все решим. Я — старший Николаич с АО ПЗТМ. Запомните: АО ПЗТМ. Все решим, обращайтесь.
Произнеся это заклинание, старший Николаич снова ввинтил свои провода в слуховые отверстия и отчалил во тьму. Оттуда эхом донеслось: "АО ПЗТМ"…
Встреча 4. БОЛЬШОЕ НЕБО
Мы с Санчесом любим прогуляться мимо психбольницы. Там хорошо.
Я слышала, что люди часто сходят с ума, будучи не в состоянии принять свою жизнь, и поэтому среди психических так много озлобленных, страдающих и несчастных. Но нам с Санчесом почему-то попадаются психи добрые. И даже трогательные.
— А ваша фабаська будит кусать пиценюшку?
Глаза — голубые-голубые, круглые, брови — домиком, нос — картошечкой.
— Спасибо, он не берет у чужих. Кушайте сами.
Идет рядом, хрустит печеньем. — А меня сёдня выписали домой. Домой иду. — Далеко идти?— Далёко. Село такое-то, такого-то раёна. — Да как же вы доберетесь? На автовокзал надо. — Да ницёёё. Я сначала на косогой, потом на вокзай. — А на косогор зачем?— Посижу. — А.
— Плохо в больнице-то было?— Неа, хоёсо. Комят хоёсо. Вачи хоёсые. Только окошка маааенькие. Неба не видать. — Где ж маленькие? Смотри, какие большие! — Эээээ. Гаваю, маааааенькие. А небо — босоё. Не видать.
Дошли до косогора. Попрощались. И тут сердце почему-то защемило, окликнула: "Вы смотрите: на автобус не опоздайте! В деревню-то. По часам ходят автобусы".
Социально, вишь ты, адаптирован. Автобусы знает. Или адаптирована? Вот, хоть убейте, не поняла: то ли мужичок, то ли бабёнка? По голосу непонятно абсолютно. По одежде тоже не разберешь — ватные штаны, шапочка вязаная, куртофейка красная, и лик — ребячливый, без намека на щетину. И эти невозможные глаза. Какого-то действительно бесполого, ангельского чина.
Большое Небо, утешь нас, пожалуйста, в наших печалях… Каждого — в своих…
