Мой папа, доктор, научил меня читать, когда мне было три с половиной года. Папа был хитренький: сначала он подсадил дочь на это изысканное удовольствие, читая вслух, а потом ему резко стало некогда. Все время некогда.
Папа был суровый учитель.
— Ма-ма мы-ла ра-му, — старалась я.
— Какой ужас! Слышать этого не могу. — говорил папа. — Читать надо бегло, слышишь — бегло! Только дурачки читают по слогам.
Авторитет папы у дочери был непререкаем.
— Папа-папа, смотри, как я НАГЛО читаю, — радовалась я, не понимая значения многих слов.
— Учись, деточка, — умилялся папа и гладил меня по головке. — Наглость — второе счастье.
Ну и научил на свою голову.
Лет в пять зареванное дитя встречало папу с дежурства, икая и пузырясь от чувств.
— Хрюша — это половой член, папа?!
(Хрюша — так звали нашу собаку, помесь шотландского терьера с неизвестным мерзавцем).
— С чего ты взяла?— осторожно интересовался отец, белея от нехорошего предчувствия.
— Так в книжке написано.
— В какой еще книжке?
Дочь ушла в комнату и вынесла трофей — украденную из родительской спальни брошюру "Половое воспитание дошкольников". Книжка эта, в педагогическом порыве купленная моей матерью, помню, была очень злобной. Она грозила всевозможными бедами детям, которые играют с половым членом.
— Ты же сам говорил, не обижайте Хрюшу, она член семьи. А раз живет на полу — значит, половой член. Нам что, теперь нельзя с ней играть?
— Деточка, — пригорюнился папа. — Ну что ты все время у меня читаешь, как дурочка. Шла бы лучше, в куклы поиграла, как все хорошие девочки. В скакалки там…
— Какие, на фиг, куклы, папа?— горестно воскликнуло дитя сорок с лишним лет спустя. На семейном совете постановили прятать от меня книжки. Но было поздно… Я находила их везде. И читала, читала, читала, пока родители пропадали на работе.
В первый класс меня отдали в обычную школу по соседству. Элитных в те баснословные времена попросту не было. Мне очень провезло с первой учительницей — Ниной Анатольевной. Она была такая, какой и должна быть идеальная первая учительница: очень добрая, неспешная и уютная. С красиво наверченной башенкой на голове. В клетчатых платьях с большими карманами, в которых, — весь класс знал, — лежали ключи от класса и квартиры, непочатые кусочки мела, завернутые в вощеную бумагу, и конфеты "барбариски" — для отличников, чтоб поощрялись, и для двоечников, чтоб не расстраивались.
Когда весь класс, водя пальцами по букварю, скандировал хором: "О!", "У!", "Ы!", я сидела, уткнувшись невидящим взором в окно, где горел дивным свечением школьный клен.
— О чем задумалась?— мягко спрашивала Нина Анатольевна, подходя к моей парте и приветливо улыбаясь.
— Да не пойму я. За что Степан избил Аксинью? Чем она его обидела?
(Я как раз заканчивала по диагонали первый том "Тихого Дона", выискивая наиболее интересные места).
Нина Анатольевна закусывала губу и испуганно озираясь, обещала шепотом:
— Я тебе потом расскажу. Как-нибудь. А пока, на-ка, порисуй…, — и совала мне цветные карандаши, выуженные все из того же безразмерного клетчатого кармана.
Она сохранилась, эта странная тетрадка для чистописания: первые две строчки кривых и косых палочек и кругляшков, а потом сплошняком — рисунки, которыми бы наверняка заинтересовался школьный психолог: Степан бьет Аксинью ремнем, а потом Аксинья убивает Степана кинжалом. К счастью, школьных психологов в те времена в школах не было.
Меня Людмила Васильевна невзлюбила. Незаслуженно. Ну, не было моей вины в том, что традиция русской литературы XIX века приравнивала актрис к публичным женщинам (тогда я как раз читала "Господ Головлевых" и очень переживала о судьбах Анниньки и Любиньки…).
Мы встретились много лет спустя в прокуренном до желтых стен кабинете провинциальной редакции, куда я устроилась на работу после универа и где моя вторая учительница трудилась криминальным хроникером. Пока я соображала, как бы мне половчее приспособить на место выпавшую от изумления челюсть, в кабинет, тяжело дыша и отдуваясь, ввалился бородатый человек, волокущий на спине огромный деревянный крест, на манер Иисуса Назаретянина.
— Вот моя Голгофа — твоих бывших мужей хоронить, — пробурчал лже-Иисус, приспосабливая крест к стене. — А крест плотник знатный сделал, лет двадцать простоит.
— Познакомься, Толик, это моя лучшая ученица, — с гордостью отрекомендовала меня Людмила Васильевна. — Читать-писать ее научила, уму-разуму дала.
Учителем ведь не обязательно должен быть человек с указкой. Меня в жизни учили, например, собаки и кошки. И очень хорошо учили, на совесть. Когда я почти год была прикована к постели, меня учил тополь за окном. Едва мне стало легче, его срубили. Умирая, дерево дало мне последний урок, пообещав встретиться весной, когда приду посидеть на пенек.
К сожалению, всех моих учителей объединяла общая черта: они очень быстро уходили из моей жизни, не успев ответить на большинство моих "почему?" и "как?". Или не захотев.
— Сама-сама, теперь сама. Это трудно, но ты сможешь…
Теперь — сама.
