Я намеренно не называю Цветаеву поэтессой: это слово, нейтральное само по себе, к Цветаевой не применимо. Оно слишком звенит браслетами и шуршит юбками, слишком жеманно и декоративно для мощи цветаевского дарования, перешагнувшего и половые, и временные, и человеческие рамки.
Да, Цветаева — круче, Цветаева — безграничней, Цветаева — поэт космической одаренности. Особенно — поздняя, исстрадавшаяся, измученная, много раз проклятая и преданная, лишившаяся мужа и дочерей (младшая Ирина умерла от голода в детдоме; много лет спустя, после возвращения из эмиграции, арестовали старшую — Ариадну), очень сложная для понимания, ибо под конец земной жизни писала уже не человеческим языком, а языком ангельским — страшным, на самом деле, языком. Нет более высокой доблести для поэта, чем переломить в себе "человеческое, слишком человеческое". Хоть и мучителен этот путь. И не для людей он, по большому счету.
Мир открывал Цветаеву, как большую Книгу, — дозированно и постепенно. Она при жизни выстрелила, как "беззаконная комета", оголенными юношескими стихами, мгновенно стала знаменитой, — другой бы хватило земной славы за глаза, но Цветаева посмела пойти дальше — в заколдованные сады в поисках самого сокровенного Слова.
Ее последние эссе и поэмы производят впечатление неких тайных шифров. Наверное, не погрешу против истины, если скажу, что настоящее осмысление творческого наследия Цветаевой началось лишь много позже ее трагической смерти в Елабуге, лишь в конце прошедшего века, когда были сняты грифы секретности с архивов и опубликованы произведения, неизвестные при жизни поэта, переписка, дневники и вся цветаевская мемуаристика, включая совершенно пронзительные воспоминания о матери старшей дочери Ариадны — девочки с лицом и душой неземного существа.
Это пишет шестилетний или семилетний ребенок!
Цветаева исступленно любила старшую дочь, называя Алю "своим лучшим стихом", и была поразительно равнодушна к младшей — Ирине. Не могла простить ее обыкновенность. В цветаевских записных книжках Ирине достаются лишь раздраженные строки, что она всегда голодна и ест жадно и много. "Я помню, как представляла себе сон Ирины: она стоит одна, а с неба падают корки, такие большие и толстые, что она не может их разгрызть. Так как ей досадно, она злится", — эти слова матери о двухлетнем хронически недоедающем больном ребенке представляются кощунством. Сами Марина и Аля ели, по отзывам современников, очень мало. Даже в условиях крайне аскетического быта времен Гражданской войны мать и дочь исповедовали собственную аскезу.
Когда встал труднейший выбор — кого спасать — Цветаева безоговорочно выбрала Ариадну — отражение своей души. Известно, что нелюбимая маленькая Ирина умерла в детдоме от голода. Имеем ли мы право сегодня осуждать Цветаеву? Каждый ответит на этот вопрос, как он считает возможным. Однако среди серьезных, не подверженных конъюнктуре исследователей творчества Марины Ивановны, на тему судьбы ее младшей дочери наложено негласное табу. И, наверное, это правильно. Гению — гениево. И Божий суд — по особой мерке.
…Промозглой осенью в холодной неуютной Москве 1915 года, когда ее муж Сергей Эфрон был призван на фронт Первой мировой, 23-летняя Цветаева написала следующие строки, которые и сегодня звучат предостережением всем нам, живущим в озлобленном, раскачиваемом со всех сторон хрупком мире:
Я знаю правду! Все прежние правды — прочь! / Не надо людям с людьми на земле бороться. / Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь. / О чем — поэты, любовники, полководцы? / Уж ветер стелется, уже земля в росе, / Уж скоро звездная в небе застынет вьюга, / И под землею скоро уснем мы все, / Кто на земле не давали уснуть друг другу.
Не для того ли мы зажигаем ритуальные костры 17 октября, чтобы бросить в них наши лицемерие, цинизм и непростительное преступное самодовольство?
Хочется думать, что и для этого тоже.
