АЛМАТЫ, 12 сен — Sputnik, Сергей Ким. Эпоха поэтов, да и большой литературы, уходит – когда вы говорите с Бахытом Кенжеевым, факт маячит между строк.
Русский поэт казахского происхождения, проживающий в США, Бахыт Кенжеев прилетел в Алматы на Первый международный форум писателей. В Казахстане он чувствует себя как дома – здесь у него много знакомых, а восточное гостеприимство гостю — то ли земляку из-за океана, то ли иностранцу — явно по душе. Он много шутит и охотно говорит с журналистами.
Нынешний приезд примечателен для Кенжеева еще и тем, что ныне здравствующие участники поэтической группы "Московское время" (одноименный "самиздатовский" литературный альманах издавался в 70-х годах прошлого века) – Алексей Цветков и Сергей Гандлевский в эти дни тоже здесь. Это встреча старых друзей.
Sputnik Казахстан поговорил с Бахытом Кенжеевым о литературе, политике и его жизни в США.
- Интересно, что организатор писательского форума Бигельды Габдуллин перед его началом пообещал говорить здесь только о литературе. На литературных форумах часто говорят не о литературе?
— Это правда. Выступление дорогой палестинской делегатки было наглядным свидетельством (писательница из Палестины Ханан Ахмад Абдель Рахман Аввад – Sputnik) — она говорила не о литературе, а только о политике, конечно…
- Часто ли политика проникает на такие литературные тусовки?
— Конечно, часто. Мое поколение сколько лет при советской власти прожило, так литература вне политики была скорее исключением, чем правилом. Сейчас тоже, но, честно говоря, эти агитки, как правило, литературной ценности большой не имеют. Как только там появляется плоская идея, произведение перестает быть гениальным.
- Вы с 70-х годов прошлого века как раз боролись с такими плоскими идеями?
— Я не борец, я — писатель, прости, Господи. Пишу то, что пишу. Если это не нравится властям, то тогда у меня начинаются проблемы, благодаря которым я, собственно, и промотался по свету, как идиот.
- Жалели об этом?
— Нет, ни о чем не надо жалеть. Так получилось.
"Казахскость" и капитализм
- Вы, вообще-то, русский поэт. Но в Казахстане вас знают, сдается мне, благодаря все-таки вашему происхождению (Кенжеев — казах по отцу – Sputnik). Но что в вас казахского?
— Это у меня все спрашивают (улыбается). Я ссылаюсь на евреев. Еврей может не знать родного языка и все равно чувствовать себя евреем – просто по родству с народом своим. Ну, когда живешь за границей, трудно объяснить, что ты казах. В Москве я, несомненно, казах. У меня есть детские воспоминания, есть мелодия языка, которого я не знаю, но мелодию ощущаю как что-то очень родное. Я, в конце концов, бешбармак люблю больше всего на свете. Вот, собственно, и все… Я помню казахских тетушек, и связи достаточно крепкие. Ну и, кроме того, быть казахом выгодно. Это дает ощущение внутренней независимости, потому что ты не принадлежишь к "великой державе". Я же прожил большую часть жизни в Канаде, и Канада тоже не великая держава. А сейчас я живу в Америке. И очень ощущаю "бремя белого человека", "бремя великой державы". Это не нравится.
- Чем отличается ощущение "великой державы" в России и в США?
- А, вообще, почему после "шестидесятничества" так быстро появились "семидесятники"? Что произошло?
— Поумнели. Я рос в 70-е годы. И в начале 70-х я очень "шестидесятниками" восторгался.
- Серьезно?
— Ну, конечно, когда 19 лет было! Это было такое глупое время. Но они еще верили, что Ленин был хороший, они были против перегибов, "социализм с "человеческим лицом" и так далее. Ну а мы уже… Нам уже ничего не оставалось, мы все понимали с самого начала. Жизнь нас жестоко обманула, потому что наступившее капиталистическое настоящее оказалось совершенно не тем раем, который преследовал нас в мечтах. Но, как я люблю, когда спорю с моими друзьями в Москве: я не устаю им напоминать, а они, как ни смешно, соглашаются со мной – что при всех претензиях к нынешнему времени, будь то Казахстан или Россия, это небо и земля по отношению к тому, что было при советской власти. Все лучше, чем советская власть. Ну, кроме фашизма или Ирана, это понятно. Даже такое хромое общество. По крайней мере, писателям здесь не мешают. Предоставляют возможность умирать с голоду, но и не мешают.
- А государство, по-вашему, должно поддерживать писателей?
— Конечно.
- Подождите. Сейчас капитализм и рыночные отношения, "товар — деньги", "продается – не продается".
— Абсолютно нет. Это модель капитализма по Марксу. Марксистского капитализма больше нет. Где умирающие с голоду рабочие? Где они? Их нет. Где буржуазия? Все крупнейшие компании принадлежат акционерам, тем же рабочим. Пенсии, трудовой кодекс, бесплатная медицина во всех странах, кроме Америки – нет, капитализм очень резко эволюционировал. У нас это когда-то называли "шведской моделью". Но это не "шведская модель", такая же модель существует в Канаде, Германии, Дании, Италии.
- Элементарное перераспределение материальных благ…
- А почему так получилось, что главный оплот капитализма в чем-то отстает от главных достижений строя?
— Канада и Америка расположены по соседству. Принципиально разные страны. Совершенно другая атмосфера, другие проблемы. Самая правая политическая партия Канады левее, чем самая левая партия Америки. Я упрощаю, но вы меня понимаете. Бесплатную медицину в Канаде никто никогда не отменит, никто не будет бороться за свободную продажу оружия, количество убийств на душу населения в четыре с половиной раза меньше, чем в соседних Соединенных Штатах. Ну, вот – особенности у них такие. Гордые они, революция у них была, воевали много – друг с другом в том числе. Недавно я читал какую-то дискуссию по поводу свободной продажи оружия, и там выступал афроамериканец. И он говорит: "А как я без ружья?! Столько белых супрематистов (объединение нацистов в США – Sputnik), я от них обороняться должен при случае!"(смеется). Что было даже неожиданно – я думал, что "Ку-клукс-клан" хочет пистолетов – нет. В штате Нью-Йорк оружие запрещено, пистолеты для продажи в том числе. И ничего – живут прекрасно.
Поэзия и разочарование
- Поэзия стала уделом "просвещенных маргиналов". Почему так получилось?
— Тут есть одно большое заблуждение. Человеку, любому человеку, свойственно сожалеть о "Золотом веке", который был в прошлом. А его никогда не было. Мы как-то читаем про Серебряный век русской поэзии, например. Бродили там всякие мандельштамы с ходасевичами по улицам, создавали книжки, ими восторгались… Ерунда это все! Книжки выходили тиражами 200 экземпляров, жили люди за счет родителей в основном, а не литературным трудом. У Осипа Эмильевича отец был процветающий, впоследствии разорившийся купец первой гильдии, между прочим. На последнем творческом вечере Мандельштам читает стихи об Армении (цикл "Армения" – Sputnik), одни из самых великих стихотворений, написанных на русском языке. В зале 30 человек, из них половина комсомольцы, которые согнали его со сцены криками "Хотим Безыменского и Жарова!".
- Понятное дело, что это мы делим время на века, что немного нечестно по отношению к объективной реальности. Но вот Бродский. Он, на ваш взгляд, продолжение той литературной традиции либо после исторических катаклизмов что-то оборвалось и Бродский возник как самородок вдали от золотой жилы?
- Возможно, биография и делает из просто "пишущего человека" поэта?
— И это тоже. Но и поэт выбирает себе биографию.
- В этом смысле ваша биография…
— Я делю биографию на две вещи: есть экстремальные факторы, над которыми мы не властны…
- Вот в вашей жизни были экстремальные факторы?
— Нет.
- У Бродского-то были.
— Думаю, что нет. Какие, например? Ну, в тюрьме он сидел – не в тюрьме, а в ссылке. Но ссылка была немножко опереточная. Восемь месяцев посидел. Экстремальные вещи — это болезни, смерть, тюрьма серьезная. У многих поэтов так – в том числе, казахских, кстати.
- Эмиграция для вас была таким экстремальным фактором?
— Конечно. Это как железом по позвоночнику поначалу. Потому привык.
- Вы с каким настроением уезжали? В 70-е вы осваивали советскую реальность по-своему…
— Был грех.
- … то есть, были явно не согласны с существующими тогда порядками…
— Я политических стихов никогда не писал, чистая лирика.
- Понятно дело. Но соцреализм, естественно, был вам противен, и, как следствие, строй, который его породил, верно?
- Вы хотели за границу или не хотели, вот в чем вопрос?
— И да, и нет. Человек сложно устроен. Когда я женился на своей жене Лорочке, канадке, я сделал ей неприятный свадебный подарок. Я сказал: "Лорочка, чтобы никто не сказал, что я женился, чтобы уехать, мы никуда не уезжаем". Она, бедная, со мной четыре года в Москве прожила.
- Наступило ли разочарование, и как скоро?
— Сразу. Это драма. Отсылаю к своим стишкам, первым, написанным в эмиграции. Они очень печальные, мрачные. Это было давно, об этом неинтересно говорить…
- Я-то подвожу к своему вопросу. Вы сейчас живете все равно в США. Почему не вернулись после того, как все изменилось?
— Почему я не вернулся… не вернулся я по целому ряду причин. Во-первых, это была бы опять эмиграция. Потому что я уже не знаю, где в Москве купить анальгин, где подают хороший кофе, и как там зарабатывают деньги. Я просто не знаю, я уже отвык от этого. Это другая страна, в которой я никогда не жил. Всех этих "ходов-выходов" – ничего этого я не знаю. Это раз. Потом, я в очередной раз женился, надеюсь, в последний раз. Почему я в Америку переехал – жена там живет. И она о переезде в Россию и слышать не хочет.
- Семейные конфликты возникают на этой почве?
— Нет, мы умные люди. Нет, Леночка очень часто спрашивает меня: "Ну что ты там забыл?!". А я говорю: "Не лезь в мои поэтические дела, это моя работа — бывать в России". В Казахстане, кстати, тоже.
- А каким образом эти поездки нужны вам для творчества?
— Тут сложнее. Я пишу на русском языке. Для того, чтобы не оказаться на мусорной свалке истории, мне нужно знать, чем этот язык дышит, чем дышит страна и ареал. И интернет в этом плане бессилен. В интернет попадает, во-первых, очень много мусора. Во-вторых, информация там всегда тенденциозна – либо в ту, либо в другую сторону, и ощущения жизни нет. Я не могу сказать, что это ощущение всегда положительно. Сегодня так, завтра эдак.
- Просто такой казус – русский поэт, живущий в Америке…
— Там русский поэт – это частное лицо. Никакой литературной репутации у него, разумеется, нет, кроме как в кругах эмиграции же.
- У Бродского была, правда, он, вроде бы, эссеистикой своей прославился…
— Эссеистика его была умеренно знаменита. Как поэт, он писал по-английски. Это стихи, не имеющие художественной ценности.
- А вы пробовали писать на английском?
— Пробовал, ничего не получилось. Написал целых 27 стихотворений, с нормами, со всем. Но они как-то… Баратынский, когда оправдывался, что написал неудачную поэму "Цыганка", говорил: "Я хотел быть оригинальным, а оказался только странным". Стишки эти никому не нужны. Они не нужны американцам, потому что у них другая поэзия, гораздо более мелкая, более целенаправленная, без метафизики. У нее есть цель самовыразиться, выразить плоскую идею какую-нибудь, пожаловаться на угнетение, если ты женщина, эмигрант или одноногий. А мне это не кажется "полностью поэзией".
Деньги и бумага
- Заработок. Если литература не кормит, чем же вы зарабатываете на жизнь?
— Всю жизнь не на литературных работах. Сейчас я практически на пенсии. Много лет работал переводчиком, синхронистом в том числе. Член международной гильдии переводчиков-синхронистов. Там всего две тысячи человек. Это лучшие из лучших. Попасть туда было невероятно трудно – четыре рекомендации от коллег, которые вместе с тобой работали на международных встречах. Но сейчас работы очень мало в силу международной обстановки.
- Интернет вас раздражает как человека, выросшего в эпоху бумаги?
- Нет досады от того, что бумажная книга уходит в прошлое?
— Есть досада. Ну, вот видите, у меня электронная книжка (показывает букридер). Я все читаю там.
- А тоска по тому тактильно ощущаемому цельному продукту?
— Конечно, есть. Ну, как вам сказать. Я уверен, что когда появился Гутенберг, народ очень возмущался, говорил, что в печатной книге, разумеется, нет того обаяния, как в рукописной книге с иллюстрациями от руки, и как можно ее вообще читать. С этим невозможно спорить. Нельзя спорить со снежной лавиной. Человечество движется к упрощению жизни и к обогащению жизни. На этом пути колесница кого-то давит. В частности, давит писателей. Понятно, что за стихи никто, и очень давно, не платит никаких денег.
