АСТАНА, 7 фев – Sputnik, Сергей Ким. Готовясь к встрече с ней, я наткнулся на видеосюжет о гламурной алматинской вечеринке в одном из самых респектабельных заведений города. Лилия Рах, приподняв подол платья, по-детски беспечно и легко танцевала в декоративном бассейне и не скрывала своего счастья. Это была запись, сделанная за несколько месяцев до момента, когда жизнь известного байера полетела в кювет.
– Лилия Робертовна, меня предупреждали, что вы не очень хотели говорить о судебном процессе, но вы же понимаете, что именно это…
— Говорите.
- Светская жизнь, мир гламура. Погружение в другую жизнь произошло очень стремительно – в считанные часы. Я присутствовал на суде первой инстанции, и у меня сложилось впечатление, что психологически вы были совершенно не готовы к таким переменам – так остро переживали приговор, а потом решение апелляционной коллегии… Интересует эволюция чувств и эмоций, когда вы находились в СИЗО.
— Эволюция была очень бурной. Для меня это, действительно, было очень неожиданно. У меня такое впечатление, что я побывала в… жизни под землей (вздыхает). И, честно, мне не стыдно, но если быть откровенной, а я не могу не быть откровенной, я была там разной. Превращалась в дьявола, в половую тряпку, в ангела, в добро, в зло, в счастье, в любовь… Это такие перевоплощения, на которые влияли мои защитники (адвокаты – прим. ред.), обстановка, сын…, защитники рассказывали, что пишут в СМИ… Честно? (делает долгую паузу) Эта жизнь – не для людей. Для кого-то это дом родной, есть такая категория, но она имеет место, куда деваться. Например, я встретила там женщину-наркоманку со стажем. Она так и сказала: "Лилия Робертовна, это не ваше место. Вы знаете, я сама выбрала этот путь. Это мой дом. Но вам здесь не место, я вам желаю как можно быстрее выйти". Несмотря на все эти перевоплощения, я для них стала Лилией Робертовной. Да, но я четко понимала: я сейчас на каком-то дне. И на этом дне есть свои правила. И я понимала, что тут не место выпендрежу.
– Вы приняли эти правила?
– Я приняла эти правила, и это всех очень удивило. И поэтому я стала для них Лилией Робертовной.
– Правила. Имеете в виду некие "блатные понятия"?
— Нет, кстати! Этому я противостояла. Я запретила при себе разговаривать жаргоном. Я сразу говорила, что при мне нельзя курить. И я не знаю, по каким статьям они там сидели, но с этим все считались.
– При том, что в таких местах свои законы и четкая иерархия?
– Со всем, что я просила, считались.
– Вы думаете, что это проявление вашего характера, стержня какого-то?
– Не знаю, не знаю… (задумывается) Здесь судить не могу. Но меня это и удивляло, и радовало. Да и поддерживало – то, что ты не "раскатался". Хотя, еще раз говорю, в мыслях я порой падала так… Были моменты, когда я не только не заслуживала уважения, я сама себя не уважала.
– Какие моменты имеете в виду? Минуты слабости?
– Да.
– Какой жизненный опыт вы получили, и, вообще, как изменились в личностном плане?
– Той, прежней Лилией Рах, конечно, я никогда не буду. Это все откладывает отпечаток. Это клеймо, которое ты ни за что не сотрешь, ничем не выжжешь. Выводы? Надо быть внимательнее к себе, к своим поступкам, к окружающим. Вы знаете, я не умею принимать. Всю жизнь пыталась отдавать. Но, наверное, даже с этим надо быть аккуратнее. Вообще, время изменилось. Я четко поняла, что страна развивается, нужно знать законы этой страны. Я их не знала… (задумывается) Даже не поняла, где оступилась, где нарушила закон. Вообще ничего не поняла. Жила своим миром, который создала для себя и людей. И мне было так хорошо, что я не понимала границ! Поэтому, мы говорим: "Вот, в Америке человек защищен". Но там человек знает закон и считается с ним. Нужно начинать с себя.
– Что касается Мири Паз – она, по вашему, оказалась в такой же ситуации?
– По ощущениям?
– Да.
– Не могу сказать. Дело в том, что она мне не друг, я этого человека не знала настолько, чтобы судить. Многое о ней узнала там. Но я одно знаю. Там ты изолирован, только на тех же свиданиях ты можешь кого-либо увидеть. Как я поняла, мне рассказали, мы вели себя совершенно по-разному. В чем эта разница заключалась, я не знаю. Судить, кто хуже, кто лучше, я категорически не могу. Но там ты проявляешься, там все твое эго всплывает. Если ты дерьмо, это дерьмо там и попрет. Если ты – Вы, это Вы там и скажется. Там нет возможности прикидываться. Обстановка очень суровая.
– Скажите, а вас сблизило с Мири Паз общее несчастье?
– Нет. Могу сказать – отдалило.
– Но некая солидарность все-таки была! Я видел, как во время оглашения окончательного решения в суде, Мири Паз взяла вас за руку, услышав, что вас освобождают…
– Я этого не помню ничего. Но… Да! Перед тем, как мы туда поднимались, она мне сказала: "Я молюсь, чтобы ты вышла". Мне нужно было, чтобы они сказали о моем минимальном участии в этом всем. Видит Бог, и мы все были там оголенными перед Богом… Ладно вы – вы люди, которые судят со стороны. Я хотела, чтобы они объяснили мое участие там. Это психологическое и моральное давление, понимаете, вот этот вопрос – что я сделала? Конечно, я оказалась виновной. Да, вина у всех разная. Но невиновных не бывает. Здесь тоже играть в святых никому не стоит. Но я хотела, чтобы определилось именно то, что я сделала. Я хотела, чтобы это точечно было выделено. И мне, кроме моих защитников, никто не помогал, было от этого больно. Но я очень горда своими защитниками. Вы согласны?
– На мой взгляд, работа была блестящей – я, кстати, сказал об этом вашему адвокату, Владимиру Хану, сразу после суда.
– Вы уже перешагнули через всю эту историю?
– Естественно, я перешагнула. Это всегда будет в моей памяти, еще раз говорю – клеймо, оно останется… Это были суровые шесть месяцев, я очень страдала оттого, что страдали мои близкие. Когда я узнала, что просто посторонние люди страдают, для меня это был "передоз". Я привыкла приносить людям радость. А здесь я увидела очень много из-за меня страданий. Главное, чтобы люди прекратили страдать. Очень мучилась этим. Было очень тяжело, что доставила столько хлопот, столько слез. Уже после освобождения муж моей подруги – дружим 30 лет – сказал: "Лиль, она могла ходить-ходить, а потом просто начинать плакать". Вы представляете? Мне было очень тяжело.
– Да, я видел сколько друзей приходили на суд, и как сильно они переживали — это точно не подделаешь…
– Это далеко не все, понимаете. На самом деле я просто умоляла не приходить на суды. Вы не представляете, что было бы. Я Антона (Антон Сухин, сын – прим. ред.) и защитников просила: "Скажите всем, пусть не приходят". Потому что мне видеть их лица невозможно было – я очень боялась этого.
– То есть Антон поэтому на оглашение по апелляционной жалобе не пришел?
– Нет, он был в командировке по работе, ее нельзя было отложить. Нет, Антон мне нужен был как воздух. Антон – это мое солнце, это моя вода, это моя земля, это мое все. Когда я поняла, что я полетела с обрыва, куда-то лечу, и меня никто почему-то не ловит и не вытаскивает, сразу сказала – только Антон будет заниматься моей жизнью, жить мне или не жить. И он занимался качественно. Он боролся за меня.
– Я был на пресс-конференции, которую он организовал совместно с Хамро Сувановым… И, кстати! Самая неоднозначная фигура во всей этой истории – Суванов. Так или иначе, вся эта ситуация, в которой вы оказались, получилась из-за его показаний. Скажите… Вы простили его?
– Честно сказать, вообще злости не осталось. Я говорила – я там превращалась в разных людей. И была злость нереальная! (экспрессивно воздевает руки вверх) Я готова была об стенку биться и себя убить, и, наверное, кого-то еще! Просто всех участников этой истории! В какой-то момент…, наверное, после первого приговора, наступила такая пустота…, и злости вообще ни на кого не осталось. Он такой, какой он есть. И я это знала, я знала, какой Хамро. Когда ты воспитываешь кого-то, ты знаешь все его недостатки, знаешь его хорошие способности, привычки, все ты знаешь. Так я знаю Хамро.
– То есть вы были готовы к тому, что он мог дать такие показания?
– Против меня?
– Да.
– Если честно, нет. К этому я не была готова, потому что его семья, и это знает весь город, ничего, кроме хорошего, от моей семьи не видела. Что его толкнуло на это, я не знаю. Но честно, после всего пережитого, я вообще не хочу ничего. Я не хочу ничего больше знать. Все есть, как есть. Мне неинтересно.
– Поддерживаете отношения с ним?
– Он пришел ко мне в тот же день, в день освобождения, у меня дома было много друзей. Говорит: "Я хочу просто вас обнять, я счастлив, что вы на свободе, я старался, как мог".
— Я не могу сказать, насколько дружеские, но… я не знаю, кто мы сейчас. Но не враги, это точно. У меня нет злости. Не хочу ничего. Если кто-то сделал что-то плохое, и будет дальше жить – хорошо. А я однозначно буду стараться жить лучше, чем жила. Делаю из этого такой вывод. Пообещала сыну, что буду осторожнее, буду аккуратнее. Я выучила за полгода Уголовный кодекс, буду стараться помогать людям не делать такие поступки. Я это уже начала: собрала в доме команду, которая меня окружает, собрала на работе команду, и я всем сказала: "Живите аккуратно". Делюсь этим, и мне кажется, надо каждому давать шанс на то, чтобы свою жизнь исправить к лучшему. И у каждого должен быть этот шанс – начать новую страницу своей жизни. Хотя говорят – люди не меняются…, может быть, по себе сужу: но о себе говорю – буду вечным учеником до самой смерти. Я буду стараться стать лучше до самой смерти. Вокруг меня очень много таких же людей, которые понимали и боролись за меня, я надеюсь, что и у него, и у всех, кто попадает в такие ситуации, есть шанс изменить свою жизнь. Вопрос в том, хочет человек или не хочет. Я хочу, и я знаю, что у меня получится. Я не жила никогда плохим. Значит, у меня есть шанс.
– Я видел, что вы молились в суде…
– Мне молитвослов передали – молитвы на ночь, молитвы благодарственные… Я молилась, и что хочу сказать: теперь я научилась понимать Библию. За эти шесть месяцев научилась читать псалмы. Теперь я их понимаю. Раньше читала и не совсем понимала.
– То есть вы были религиозным человеком и до всей этой ситуации?
– Я была религиозным человеком с детства. Была просто верующим человеком, который знал "Отче наш", который молился. У меня дочь всегда ложится с молитвой, сын крещеный, я крещеная. Я жила в вере. Меня к этому привела бабушка. И, несмотря на то, что я была октябренком, пионером, комсомольцем — и очень активным — жила с верой. Но сейчас я научилась это чувствовать так глубоко…, я понимаю, что говорю, когда это читаю. Моей мамы нет, и, мне кажется, она бы этого не пережила. Но я очень много обращалась к маме, кажется, это она мне помогла (плачет). А потом, за меня молилось столько людей, я знаю это. Столько людей… просто невероятно.
– Как вы думаете, эта ситуация вас закалила, либо, наоборот, обнаружились слабые, мягкие места в характере? Просто у вас имидж очень волевой женщины.
– Я не волевая, но жесткая (улыбается сквозь слезы) Знаете, я поняла, что жесткость я не потеряла. И это мне там помогло однозначно. Но я стала терпеливее и терпимее. Раньше я была очень нетерпеливой. Мне надо было сию минуту, нет, сию секунду! Я научилась ждать. Да, что-то есть и сейчас – буквально два часа назад у меня был с новым офисным работником разговор, я говорю: "Мне не нравится ваш темп, вы мне должны были сдать и это, и то тогда-то, вы этого не сделали, я уезжала в командировку, вы мне этого не подготовили. Мне это не нравится". Но! Я это говорю на пятый день, после того, как это случилось. Раньше я себе этого не позволяла. Я стала терпимее к людям и терпеливее ко времени. Я, стала давать возможность исправить, подумать. Я жду ответа — раньше он мне нужен был секундный! Вот тут же! И мне Наталья Михайловна Белоусова, с которой я работаю 20 лет, говорила: "Лиль, не все могут сориентироваться, ты все это видишь вот так, у тебя воображение, у тебя цели, ты скачешь куда-то вперед, но мы все не такие! Я на тебя смотрю, хочу с тобой, но не понимаю! Ты уже видишь картинку, а я еще ничего не поняла, и что же мне делать?!". И вот этого я не прощала людям. "Как? Они не видят, как я?! Я же все вижу, а вы!". Сейчас я поменяла это. И это точно – надо быть терпимее к людям. Мне однажды Антон сказал, ему было 12 лет, и это был очень хороший урок от него: "Мама, ты – Лилия Рах. А я – Сухин Антон. Я никогда не буду Лилией Рах, а ты никогда не будешь Сухиным Антоном, несмотря на то, что я твой сын, а ты – моя мама". Совершенно правильно – нельзя от людей требовать то, что можешь ты, и что хочешь ты. А у меня были эти моменты…
– К каким-то большим сложностям разные люди относятся по-разному. Кто-то называет их наказанием. Кто-то испытанием-подарком: путь, который надо пройти и обогатиться при этом. Вы как относитесь к этому?
– Испытание. Но я не задавала таких вопросов три дня, пока была в ДВД (в спецприемнике до санкции на арест. – прим. ред.). Тогда я не понимала ничего – почему я здесь? Почему?! И потом, когда перевезли в СИЗО, я не задавала этот вопрос. Не хочу сказать, что я это приняла сразу как испытание, нет. Не принимала и не приняла бы никогда. Ни-ког-да. Я однозначно понимала – это не моя жизнь, я не смогу. Когда я читала "Семья Тибо" – кстати, я очень много там читала и очень благодарна себе за то, что собралась и начала читать – в этой книге, когда папа прогоняет своего талантливого сына в изолятор или что-то вроде интерната, тот сказал – у нормальных людей выхода из этого нет, это или сумасшедший дом, или смерть. И я четко понимала, что для меня это именно так. Если ты жил полной жизнью – я не говорю о роскоши, это глупо – просто, когда ты дышал, когда радовался солнцу, когда ты обнимал деревья, как дурак, когда ты босиком мечтал бегать по траве и тебе это нравилось, когда ты ценил запах земли, степи, самого воздуха – это очень тяжело. Это невыносимо. Я не говорю, что я это приняла. Но я поняла, что это испытание. И мне помогли понять это мой сын, мои защитники, люди, которые меня окружают. Заключенные шли и снимали шапки, когда я мимо проходила… представляете. Это был такой респект и уважение, что даже сначала не понимала ничего.
– Но все-таки… Как это вообще получилось? Для меня самым драматически важным моментом был следующий: когда вас уводили после первого приговора по узкому судебному коридорчику, тогда я для себя это сформулировал так, что ведут вас по этому коридору в другую жизнь, и страшно было представить, что ждет эту женщину впереди. Но, столкнувшись со средой, живущей по другим правилам, как это произошло, что они вдруг начали вас уважать? Это что?
– Это для меня секрет, я не знаю.
– У вас были серьезные беседы с обитателями изолятора какие-то?
– Нет, абсолютно. Я просто сама поражалась. Образно, нас везут на следствие, и человек, который там сидит, которого я знать не знаю, снимает головной убор… Он говорит, что у него столько-то судимостей, и он еще мне говорит: "Мы в камере выключаем радио, когда мы слышим о вас". Я не знаю, кто эти люди, но они мне это говорили. И это мне дало поддержку. Мне это как раз и подсказало, что это мое испытание. Раз эти люди, которых я не знаю, дают мне надежду на то, что я должна выйти, они переживают за меня… Они не за себя так сильно переживают в эти минуты, когда говорят обо мне, а переживают за меня! Это очень дорогого стоит. И, хочу добавить, – там люди разные. Но как это все там распространяется – я не знаю.
– Вы в светской жизни как рыба в воде. И вот встретились с совершенно другими людьми, из другого мира. Вам стали понятнее какие-то общечеловеческие ценности? Нашли ли неожиданные, но все-таки точки соприкосновения обитателей СИЗО и светских тусовщиков?
– Раз уж мы заговорили о светской жизни – я не светская львица. Да, может быть, я бываю на светских раутах, тусовках. Но бываю там не потому, что я такая гламурная, я себя не считаю гламурной. Я бываю там по работе, и не говорю, что мне это неприятно. Это очень приятно. Но все же больше всего хочу на всех этих раутах познать, увидеть, услышать – над чем мне работать дальше. Мне нравится это именно с такой стороны. Я как человек непьющий… не могу сидеть до шести утра, о чем-то там болтать, непонятно о чем. Мне не нравится это пустословие. Я не светская львица. Я не салонный человек. У меня не хватает терпения. Вы же сказали, что я быстро хожу. Мне нужно все быстро. Я бы даже не оскорбилась, если бы вы назвали: "Вот рабочая лошадь из Sauvage". В светской жизни я – обслуживающий персонал в хорошем смысле этого слова. Я даже горжусь тем, что могу быть полезной, я могу в этом свете любого человека сделать эпатажным, красивым, стильным.
– То есть вы посредник.
– Да! И меня вполне эта позиция устраивает!
– Некорректный вопрос, любое обобщение ущербно, но где люди честнее – в СИЗО или в "свете"?
– И там, и там есть хорошие люди, это я точно поняла. И не рассудишь, где более. Я считаю, что я побывала под землей. Считаю, что есть три слоя, три жизни: это жизнь под землей, и у меня было стопроцентное ощущение, что я упала с земли. Жизнь на небе – там рай и ад. И на земле – вот, мы с вами здесь находимся. На небе – рай и ад, люди-нелюди, но на земле это прикрыто, завуалировано. Под землей и на небе это разделяется, а на земле – мы все имеем лицо, и обнаруживается человеческая суть лишь в каких-то случайных ситуациях.
– Почему-то вы ни разу в нашей беседе не упомянули дочь. Но, я помню, вы заплакали, когда судья читал заявление Суванова и произнес имя вашей дочери. Вы плакали, но старались не показать этого присутствующим, это длилось буквально несколько секунд, уж извините, репортерский глаз порой выхватывает какие-то интимные детали. Как все это пережила ваша дочь?
(Лилия Рах начинает плакать навзрыд, и отвечает на вопрос сквозь слезы, вынужденно делая паузы)
– Я так переживала, что это все появилось в СМИ… Конечно, она гордилась мамой… Мне было так страшно… Когда я слышала по радио: того за изнасилование, того за педофилию, чуть с ума не сошла. Я думала, сойду с ума. Не видела дочь, узнавала что-то только от Антона, он какие-то письма от нее приносил. У нее такой возраст страшный. Я боялась… Как она? Она переживала это очень тяжело. Она замкнулась. Ушла в себя… Антон ходил в школу, просил, чтобы, спасибо учителям и всем, чтобы не дай Бог ее не обидели…, как-то ее не коснулось. В один прекрасный день он сказал: "Мама, Даяна сильнее тебя, а ты с ума сходишь"… Я боялась, потому что она в таком возрасте, боялась, что она где-то сломается. В какой-то момент я Антону даже на свидании говорила: "Антон, она, наверное, меня не любит". Боялась просто потерять дочь. Ей некому объяснить, кроме Антона, никого нет. Я боялась, что ей никто не сможет объяснить, что эта ситуация случилась. Что я не преступник, не уголовница… Я боялась, что психологически потеряю ее. Хамро… Она любила его, для нее он, как мишка Балу был: добрый к ребенку человек, и она к нему также относилась. И не могла разобраться – почему говорят, что мама из-за Хамро…, она вообще не могла разобраться. И я боялась, что ей некому объяснить. Антон был то на работе, то у меня, он разрывался.
– Но вам удалось объяснить? Что вы ей сказали?
– Когда я поняла, что лечу вниз, никто меня из этой ситуации не вытащит, никто не скажет: извините, Лилия Робертовна, вы случайно сюда попали, это была ошибка… Когда я поняла, сказала Антону: "Сына, вези мне Дусечку". Мне привезли Дуську, она ничего не поняла. Я попросила снять с меня наручники, чтобы она в наручниках не видела (на глазах Рах вновь появляются слезы). И тогда я ей сказала… А мы накануне всего этого как раз с ней поссорились. Во время той ссоры я ей сказала: "Даян, ты живешь, все хорошо вокруг, и все в таком розовом свете, но ты должна научиться мыть пол, ты должна научиться делать то и то; ты должна смотреть кино, ты должна учиться этой жизни хотя бы по фильмам – какие ситуации бывают". А когда Антон ее привез, я ей сказала: "Даяна, сейчас я домой не вернусь. На это понадобится время. И я попала в эту ситуацию, как в кино. И так бывает. Ты никому не верь. Верь только мне, доча, ты должна сейчас быть сильной и мужественной". Она сразу стала другой… Когда меня увозили, даже сотрудники УБОП сказали – это было невыносимо. Они стояли с Антоном обнявшись…, так плакали… (рыдает). Вот видите, сколько я боли доставила близким? Это было так страшно… Конечно, я у Антона миллион раз просила прощения, что ему это пришлось пережить. И, конечно, ты будешь стараться не совершить никаких ошибок, ты будешь стараться смотреть глубже на людей, чтобы больше никому не доставить горя.
– После освобождения вы взяли паузу для отдыха либо сразу погрузились в работу?
– Как сказать…, хотела сразу побежать, погрузиться. И, на самом деле, паузы никакой не случилось. Я на следующий день все объехала, посмотрела – не только те места, где я работаю. Я посмотрела все, насколько мне хватило здоровья. Но, к сожалению, работа для меня, как воздух. И мне это было необходимо. Я начала сразу работать. Видимо, я не умею отдыхать. Может быть, правда, работа для меня – отдых, как бы это не звучало пафосно. У кого как. А у меня это увлечение страшное. Поэтому я даже своим девочкам говорю: если для вас это труд, будто физическая работа, если это тяжело, тогда не надо здесь работать. Здесь надо быть увлеченным человеком, это должно быть в кайф. Я даже не могу это назвать работой. Это нечестно будет с моей стороны. Как это у нас на Новый год происходит. Встаю и говорю: "Дети, простите меня, такую-сякую, я наркоманка, эгоистка, больше этого не повторится!". А они уже хохочут – мама, сядь уже. Многие говорят: "Бедненькая, в таком темпе!". Особенно те, кто меня не знает. Да я не бедненькая, я кайфуша, мне нравится этот темп, понимаете?
