Бесценные дары моя знакомая раздает поистине с королевской небрежностью. Я все время думаю: за что мне эти яхонты-жемчуга-алмазы, за что — за что — за что?
Вот встречаемся мы с ней на нашем городском бульваре. Как бы случайно (хотя никаких случайностей, ведь мы с вами знаем, не бывает). Летит вся такая тонкая-звонкая. На каблучках, пестрый шарф бьется о взволнованную грудь.
— Шеф отправил отнести бумаги. Бумаги отнесла и вспомнила, что с утра во рту не было ни крошки. Зайдем перекусить, тут — поблизости. Ты как? голодна?
Еще спрашивает! Всегда!
Зашли в кафе, сделали заказ. Хорошо в кафе. Свечи дышат и слезятся, камин (пусть и поддельный) пылает – атмосфера немного похожа на новогоднюю, предчудесную. От внимательной вашей слуги не укрылось, что знакомая моя чем-то расстроена.
— Да что-то как навалилось, — говорит. — Всего помаленьку, но неприятно. Халтура, на которую я так надеялась, уплыла к другому. Димка снова ботинки порвал, горят они на нем. Да еще этот соседский сынок окно разбил, представляешь. Пацаны дворовые камнями друг в дружку пулялись, вот он и запузырил мне в спальню: вдребезги! Сегодня вечером жду стекольщика, влетит мне это дело в копеечку.
— Да не то, чтобы в отказ… Молчат просто. Делают вид, что они тут не причем. Хотя полный двор свидетелей, был, все приподъездные старушки видели.
— И ты смирилась? К ответу негодяев! В суд! К участковому! В детскую комнату полиции! Не могут – научим, не хочУт – заставим! – грохочу по столу солонкой с перечницей.
— Не хочУт – не надо, — растягивая слова, произносит моя визави.
— Как не надо?
— А так – не надо, и все. Видишь ли? Не знаю, как объяснить. Мне люди столько в этой жизни добра сделали. Да неужели ж я буду на людей — в полицию?
— Ты о родителях того сорванца? – понимающе киваю.
До меня смутно стало доходить, о чем это вообще она. О том, что мы все связаны. Добром связаны. Скомпрометированное нынче понятие, заляпанное – были и есть желающие – но все равно светящееся изнутри ровным золотистым светом. Вот так, между прочим, в промежутке, когда официантка несла, улыбаясь, наш облепиховый чай, — я получила от моей подруги урок настоящей человечности. Надела на палец очередное драгоценное колечко.
Что такое человеческое добро, ты не забудешь никогда, когда лежишь, скажем, в больнице и думаешь себе, что все кончено, а люди – знакомые и абсолютно незнакомые – звонят, пишут, волнуются, передают гостинцы в палату, шлют смешные открыточки, покупают дорогостоящие лекарства, которых в больнице нет, и отправляют посылками в далекий заснеженный город на севере Казахстана. Это ни с чем не сравнимое чувство, когда в тебя влили внутривенно стописят флаконов этого целебного человеческого тепла, и вот ты сидишь такой ошарашенный, хлопаешь глазами и боишься в себе это расплескать.
Свербит где-то внутри гадкий червячок. Нашептывает, что обмен-то – неравноценный. Они-то тебе – вон оно что! А ты-то им – ничего!
И тут меня осеняет: всё дело в угле сноса. Есть такое понятие в авиации. Может, сейчас немного коряво объясню, но попытаюсь. Пилот, взлетая, должен учитывать боковой ветер и брать немного выше и чуть в сторону. Немного выше, чтобы оказаться на оптимальной высоте. Также и правильное отношение к человеку. Если ты хочешь достучаться до хорошего у человека внутри, всегда учитывай угол сноса и бери чуть выше. Это и есть возвышенное человековедение. Оно, в отличие от низменного человековедения, учит относиться к людям лучше, чем они есть.
Вы, конечно, знаете, был такой гениальный адвокат Плевако. Он про этот угол сноса в человековедении очень хорошо понимал. Однажды Плевако выпало защищать священника. Уж не припомню сейчас, в чем служителя культа обвиняли? Кажется, в присвоении приходской кассы. Обвинение било копытом: вина подсудимого была полностью доказана. Шанса быть оправданным у священника не было ни единого. И тогда Плевако сказал одну из своих самых коротких, простых и берущих за душу речей: "Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Подсудимый совершил это преступление и сам в нем признался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал вам на исповеди ваши грехи. Неужели вы один-единственный раз не отпустите ему этот его грех?".
Меня восхищает эта история, потому что Закон предстает в ней человечным. Таким, каким он, собственно, и должен быть, ведь мы же человеки, не марсиане какие-то. То, что сейчас делают с учителем Юрием Паком, похоже на суд злобных бездушных марсиан. На оживший кафканианский кошмар. Мне кажется, суд забыл, что он — для людей. Забыл про этот пресловутый "угол сноса" и долбит прицельно по живому человеку, не давая ему никакой возможности почувствовать себя человеком. Принципиально не буду копаться в юридических деталях, они уже по сто раз проанализированы более умными и сведущими людьми, проанализированы в пользу осужденного учителя. Может, тут уже и анализировать ничего не надо, а просто протянуть руки и спросить.
"Он столько лет учил ваших детей, — сказал бы адвокат Плевако, реинкарнируйся он спустя сто с лишним лет в зале суда города Караганды. – Хорошо учил. На совесть. Что вы творите? Отпустите его".
Наши судьи, сегодняшние, конечно же, его бы не послушали.
Но что-то, — и это радует, радует! — начинает слышать общество: тихое, едва различимое, как отзвук далекого моря в большой ракушке. От чего хочется плакать. Может, это — совесть? Благодарность? Обыкновенная эмпатия? Возможно, любовь?
Держите немного выше, и вы точно не промахнетесь!
…Ах да, совсем забыла! Соседи моей подруги все же принесли ей деньги за разбитое их сорванцом окно. Сами. Без конвоя. Без участкового. Зарплату, оказывается, им всё это время задерживали. А сорванец, сдержанно сияя, держал большой торт в коробке – в знак моральной внесудебной компенсации.
