Павлодарец Григорий Михайлович Джежора до нынешнего празднования Великой Победы не дожил. Но сохранились его воспоминания о том, какой ценой досталась она нашему народу - честные и откровенные, без лоска и прикрас.
Настоящий ад
На Зееловских высотах (на подступах к Берлину) я - офицер-недоучка в звании младшего лейтенанта - командовал взводом автоматчиков, или, как его называли, танковым десантом.
Шел апрель 1945 года. Это был настоящий ад. Немцы здесь на каждом квадратном метре соорудили блиндажи, дзоты, доты, соединили их траншеями. Все это постоянно изрыгало огонь. И обороняли высоты в основном эсэсовцы и власовцы, то есть те, кому терять уже было нечего.
Дрались они как бешеные, до последнего патрона. Помню, мои ребята взяли "языка" - обер-лейтенанта с двумя крестами на груди - это как наш Герой Советского Союза. Немец даже не стал отвечать, только презрительно плюнул в мою сторону.
Потери мы несли огромные. Я каждый день пополнял состав взвода. Даже не знал, как кого зовут. Бывало приходит солдат, тут же - приказ в атаку, и он уже убит. За месяц состав взвода сменился трижды. Сам я был ранен осколками в грудь и ногу, но поле боя не покинул. За эту операцию получил орден Красной звезды.
Награда за… мат
После разгрома группировки фашистов на Зееловских высотах мы двинулись к Берлину. Это не было победным шествием. Сопротивление немцев усиливалось по мере нашего продвижения к их логову. Повсюду нужно было ожидать нападения автоматчиков или фаустников, то есть вооруженных фауст-патронами. Термитный заряд его легко прожигал тридцатимиллиметровую танковую броню. Причем нападавшие, по-видимому, были смертниками: они не отступали. Среди фаустников часто встречались женские группы. Они дрались еще злее, чем мужчины.
Командовал Первой танковой армией генерал-полковник Михаил Ефимович Катуков, дважды Герой Советского Союза. Это был человек необычайной отваги, строгий с офицерами и удивительно добрый с солдатами. Запомнились два эпизода, связанные с ним.
На пути нашего следования к немецкой столице все время выставлялись дорожные указатели: "До Берлина осталось столько-то километров". На одном таком только что установленном знаке на нашем участке, кто-то написал: "Х… с ним, все равно дойдем!"
В этот же день в лесочке нас построили для вручения наград. Приехал Катуков с большой свитой. Михаил Ефимович называл имена отличившихся, а член Военсовета вручал ордена и медали.
Вдруг Катуков говорит:
- Когда мы к вам ехали, я видел дорожный указатель. И на нем еще надпись матерная. Кто это сделал?
Все, конечно, застыли, ни живы ни мертвы. Выходит из строя сержант, маленький такой, голову опустил:
- Я, товарищ генерал.
Катуков подошел к нему и подзывает члена Военсовета:
- Дайте ему орден Красной звезды.
Сержант получил коробочку с наградой, а генерал сказал:
- Молодец! Вот такой бодрый настрой и должен быть сегодня в наших войсках.
Или еще такой случай. Вечером как-то мы остановились на привал. Один мой солдат где-то застрелил поросенка и варил его мясо в котелке на костре. Подходит сзади Катуков в плащ-палатке и спрашивает:
- Ты чего делаешь?
А солдат его в его в лицо не знает - мало ли кто в плащ-палатках ходит.
- А ты что, б… ослеп, что ли? - отвечает.
Генерал ничего не сказал и пошел дальше. Тут командир полка его увидел, узнал, кричит:
- Смирно!
Тот солдат чуть в штаны от страха не наложил. А Катуков доклад комполка выслушал и подходит к любителю поросятины:
- Ну что, сварил? - спрашивает.
- Так точно, - отвечает солдат, а сам трясется весь. Ничего себе, генерала обматерил.
А тот говорит:
- Ну, тогда угощай!
Вынул ложку и стал с солдатом из одного котелка хлебать. Видно, поросенок очень вкусный был.
"Мама, я живой"
Когда мы до предместья Берлина добрались, там вокруг - сады. И они цвели. Запах такой дурманящий, и бело-розовый туман. А я в своей сибирской деревушке таких садов не видел. Но наслаждаться этим зрелищем некогда было - вскоре начался штурм городских кварталов.
Берлин бомбили, обстреливали и днем, и ночью. Небо над ним постоянно было закрыто черным маревом. Обороняли город и женщины, и старики, и подростки. Стреляли по нам из окон домов, с чердаков и из подвалов. Мой заместитель Саша Пахомов всю войну невредимым прошел, а в Берлине погиб на моих глазах.
Мы с ним рекогносцировку местности проводили. Пахомов пошел вперед, и вдруг - выстрел, вижу - он падает. Я к нему, а навстречу старик-немец выскакивает с винтовкой. Срезал я его из автомата, к своему заму подбежал, а он уже не дышит.
Второго мая немцы выбросили из окон белые полотнища. Но радоваться было рано. То тут, то там раздавались выстрелы, и нас посылали обследовать опасные районы.
С восьмого на девятое мая я заступил заместителем начальника дежурного караула части. Полк был в боевой готовности номер один. То есть даже ночью мы спали, не раздеваясь.
Часа в два ночи приехал офицер оперативного штаба:
- Вы тут спите, - говорит, - а сейчас идет подписание договора о капитуляции Германии.
Мы, конечно, подняли весь личный состав. До рассвета уже никто, наверное, не уснул. А утром вдруг началась беспорядочное стрельба из всех видов оружия. Мы к ней тоже присоединились. Получился самый настоящий салют в честь Победы.
После этого мы спирта врезали на радостях и очнулись только на следующее утро. Помню, пошли на Александер-плац. Ребята приволокли туда несколько трофейных велосипедов. Я попробовал прокатиться, но ездить не умел и, набив синяков, вернулся в часть.
Там написал письмо матери, в котором сообщил, что я остался жив. Это было первое мое письмо домой за полтора года разлуки. Тогда по молодости, по глупости, я не знал еще, что значит для матери весточка от детей.
В покоренном Берлине: драки с англичанами
Полк наш остался в Берлине. Здесь мы несли службу по охране города. В лесах вокруг Берлина еще оставались группы вооруженных фашистов численностью иногда до батальона. И нам приходилось участвовать в прочесывании лесов. В одной из таких операций рядом со мной рванула мина, и я был контужен. На две недели лишился речи. Потом вернулся в строй.
В свободное от службы время мы, офицеры, стали ходить в так называемый оккупационный ресторан. Кроме нас, его посещали американцы, англичане и французы, поэтому меню было на трех языках. Денег у нас хватало: я получал 180 рублей, которые шли на сберкнижку, и еще 2 600 немецких марок.
Помню, в первый раз мы пришли туда: видим, американцы пьют водку маленькими рюмочками. И как выпьют - палец нам показывают и смеются. Мы решили - чего мелочиться, налили сразу по стакану. Выпили и кулаки показали. Они аж рты раскрыли. И тут уж мы начали смеяться. Но вообще с американцами и французами у нас сложились дружеские отношения - эти были в основном летчики.
А вот англичане относились к нам с пренебрежением, поэтому между нами начались драки, и ресторан этот вскоре закрыли.
Ходили мы еще на межоккупационный рынок, где можно было все купить. Но наших офицеров и солдат, возвращавшихся с покупками, фотографировали, и в зарубежной печати стали появляться снимки с подписями типа "Очередной русский мародер с похищенными вещами". После чего командование запретило советским военнослужащим появляться на этом рынке.
На квартирах у немцев
Вскоре наш полк оказался в городе Шверине. Этот населенный пункт брали американцы, и в нем было разрушено всего два дома. Если нам немцы сопротивлялись до конца, то американцам сдавались сами, после первых же их выстрелов.
В отпуск меня, как молодого и холостого, не отпустили. Счастливчики вернулись назад с женами. Те накупили в магазинах кучу вещей, в том числе - пеньюары. И, приняв их за платье, стали появляться в них в городе. Немки были в ужасе. Многие из наших женщин не умели пользоваться газом, и были случаи отравления им.
Офицерам разрешили расселиться по квартирам. Я попал в немецкую семью. Глава ее Ганс воевал в немецкой армии. Где-то под Смоленском потерял руку и, вернувшись домой, стал антифашистом, работал директором школы. Человек очень образованный, он хорошо знал русский язык. А жена его фрау Эрна была дочерью барона. Они оба в то время разменяли пятый десяток, а мне всего двадцать лет стукнуло. И несмотря на то что, я был для них оккупантом, относилась эта семья ко мне как к своему сыну.
Хозяйка готовила мне, стирала мою одежду, чистила сапоги. Я все полученные продукты приносил домой и платил ей еще 300 марок, положенных мне для ординарца. Да и вещи из военторга отдавал. Баронесса как-то спросила, откуда я родом. Я ответил, что из Москвы (мы так обычно все говорили). Но когда наконец мне дали отпуск, Ганс увидел проездные документы и удивился:
- Так ты из Сибири?
Конечно, мне оставалось только признаться. Когда фрау Эрна узнала это, она была в ужасе:
- Не может быть, ты же нормальный человек, белокурый, на немца похож. И к тому же добрый…
Оказалось, что геббельсовская пропаганда внушила бюргерам, что сибиряки - вовсе не люди, а чудовища с рогами на лбу и красными глазами. Наверное, чтобы оправдать свое поражение под Москвой, когда сибирские батальоны наводили ужас на немцев своей храбростью.
Прощай, оружие!
После войны Григорий Джежора вернулся домой только в конце 1946 года. Поступил в Новосибирский финансово-экономический институт. Но стали мучить приступы сильной головной боли - последствия контузии. Пришлось бросить учебу. В родном селе устроился завклубом, потом заведующим райотделом культуры, работал в райфинотделе, военкомате. В 1948 году женился.
Когда в Павлодаре развернулось грандиозное строительство, он приехал с семьей сюда. Потрудился на производстве, а затем его, как секретаря партийной организации предприятия, направили в органы внутренних дел.
Работал в отделе кадров УВД, затем перешел в систему УИС. Долгое время был бессменным секретарем парторганизации, председателем товарищеского суда высшего офицерского состава ОВД Павлодарской области, лектором общества "Знание".
Ушел на заслуженный отдых в звании подполковника внутренней службы. У него родились трое детей и пятеро внуков, потом пошли правнуки.
